|
Очнулся я в 3014 году. Не знаю, как, здесь, в лесу. Или не лес это вовсе, а сад. Да, определённо, это сад, только густой какой-то, неухоженный. Яблони кругом, груш поменьше, реже вишни ютятся, а совсем местами – сливы с облепихами. Меж деревьями – там, где посвободнее – кусты малины, смородины, крыжовника. Всё цветёт, пышет жизнью. Наверное, май на дворе, только не самый тёплый – в шортах не походишь, пускай и ясная погода. Да ещё, оказывается, тёрна полно, колючего-колючего. Царапины эти… Где вообще хоть какая-нибудь тропинка? Может, за этой зарослью… Иисусу ещё повезло, что на него только терновый венок надели, что не всего окрутили… А что? Что же с Россией стало? Есть ли она ещё? Тысяча лет же прошла… И спросить-то не у кого. Один я что ли здесь, в саду? И люди-то остались вообще на Земле… Ни шума, ни треска. Хотя нет… Точно! Слышу! Откуда-то слева, издалека, доносится музыка… Еле уловимые ноты… Что-то знакомое, только не могу понять, что именно. Туда, значит, пойду туда – а мне и некуда идти больше. И неприятно как-то идти – жалко. Давишь же дикорастущую клубнику, землянику. Ишь, разрослось… И тёрн этот… Всё колется прямо через одежду… Еле выбрался из фруктово-ягодных дебрей… Светлая полянка перед обрывом, музыка уже не играет, только силуэт на скамейке, что вкопана в землю почти на самом краешке. Подошёл к силуэту – дед как дед. Наш дед. По виду – точно наш. Несмотря на прохладный, но всё же май, он в телогрейке нараспашку, на голове – кепка, на ногах – сапоги. Шеи не видно из-за поднятого ворота и седой бороды. Слева от него гармонь отставлена, а справа початая пачка “Беломора” лежит – “Беломорканал-3000”. Тут же непроизвольно взгляд мой устремился в сторону, ведь за крутым скосом холма такие просторы! Такие просторы!! Ровная-ровная низина, по которой петляет синяя река. На обоих берегах всё те же яблочно-грушевые сады. Всё бело-зелёное, благоухает. Словно это вид с городища на необъятную долину реки Проня в Пронске или вид с Годовой горы на уходящую за горизонт долину Клязьмы во Владимире. И всё в садах, в садах! От такой красоты даже ненадолго потерял дар речи. Присел на край лавки, опомнился и спрашиваю деда – ну, наш же дед! Не мог я ошибиться, не мог! — Дед, скажи мне, а есть ли ещё Россия? А дед посмотрел на меня, как будто всё знал, откуда я, как тут очутился, вытащил папиросу из пачки, и говорит: — Есть ли Россия… Закурить хочешь? Я засомневался было, но на пару мгновений, наверное: — Хочу, пожалуй… — хоть никогда в жизни папирос не курил. Дед чиркнул спичкой, и перед моими губами засветился красный огонёк. Странно, но папиросный дым оказался не таким приторно горьким, каким я его всё время себе представлял. То ли за тысячу лет “Беломор” изменился, то ли я просто его недооценивал. Скорее, конечно, второе. Серая часть папиросы, где находился тлеющий табак, совсем не вписывалась в раскинувшуюся передо мной бело-зелёную картину. А вот белая, касающаяся моих губ – более чем. Поднося её ко рту, я будто водил пальцем по полотну, трогал рельеф застывших масляных красок. Дед курил рядом совершенно безучастно. Да настолько, что мне казалось, словно он и напрочь позабыл о моём вопросе. Однако, докурив, дед заговорил: — Не знаю, есть ли ещё Россия: её как бы нет, но как бы она и есть. — Как это? -1- |
|