Когда льют июльские дожди, небо становится серо-салатовым, расплывчатым из-за струй воды как картины импрессионистов, дороги покрываются тонким водным настилом, скрывающим то тут, то там глубокие асфальтовые впадины, при заезде в которые автомобили так и норовят окатить прохожих огромными морскими синими волнами с похожими на скрюченные белые пальцы водными краями – словно на знаменитой гравюре Хокусая “Большая волна в Канагаве”, – наступает золотая пора для всех грибников России, днями и ночами ждущих живительную небесную влагу для ускоренного роста грибов, этих одноногих старичков-боровичков в широкополых шляпах, мирно стоящих под деревьями, корягами, травой, то полностью покрытых лесной тенью, то купающихся в солнечных лучах, что проскальзывают сквозь густую листву повсеместных, обнимающихся будто футболисты после забитого гола крон и на деле никак не скрашивающих своим светлым позитивным настроением ужаса надвигающейся кровавой войны, ведь сонмы дождавшихся живительной небесной влаги людей на следующее же утро в сутолоке приходят в леса, вооружившись ножами, с рукоятками самых разных форм и лезвиями самых разных длин, готовых к применению в любой спорной ситуации, а особенно – при почти неизбежном одновременном нахождении исполинского гриба, будь то претолстый белый, высоченный красноголовый подосиновик или старый здоровенный дождевик, он же – пылевик, он же – дедушкин табак, он же – порховка, он же – табачный гриб, на который даже самому бывалому грибнику хочется с силой резко наступить, чтобы привести в действие эту подножную ядерную бомбу, эту противопехотную мину, задеть эту растяжку, воспламенить эту лесную дымовую шашку и выпустить наружу зеленоватый ядерный гриб, выдуть зеленоватое пыльное облако, нагнать зеленоватого тумана, то есть развлечься на все сто, впав в самое что ни на есть чистое эталонное детство, куда есть дорога лишь одному человеку, потому что детство, оно только для него и ни для кого другого – так же, как и тщеславный взрослый успех, венчающий обнаружение колоссального боровика или оранжевоголового монументального подосиновика и не могущий быть совместным с кем-то, разом твоим успехом и того парня, другого грибника, нежданного конкурента, ненавистного врага на разгорающейся из искры грибной войне за право срезать чудогриб первым и принести его домой, пройдя одиночным парадом, будто по Красной площади, на глазах у всех соседей, едва знакомых людей и просто случайных зевак, широко открывающих рты от удивления при каждом взгляде на положенную на самый верх корзины добычу – над всеми прочими, скромными, грибами, – или же, что более вероятно, при любом взоре на трофей, торжественно переносимый в гордо приподнятой руке, которая совсем недавно, при одномоментной встрече с заветным грибом и ненавистным конкурентом, крепко сжимала рукоятку ножа под выбрасываемые проклятия и угрозы сопернику, бранящемуся не меньше и тоже что есть сноровки оголяющему свою прохладную сталь, отражающую солнечный луч точно зеркало, с непременным появлением яркого отсверка – одного из несметного количества подобных отсверков, вспыхивающих во всех лесах России, в ельниках с давно протоптанными тропинками и в еле проходимых диких зарослях, где грибники встречаются лицом к лицу, шпага к шпаге, сабля к сабле, клинок к клинку, словно рыцари, участвующие в средневековых рыцарских турнирах, давно всеми позабытых и театрально упоминаемых лишь в сказках да фантастических фильмах, чьи сюжеты ставят во главу угла приз в виде любви прекрасной женщины в роскошном платье, которого – кроме величественных опят с юбками прямо под шляпами, – нет и быть не может у обнаруженного чудогриба, являющегося главным трофеем на современных рыцарских состязаниях, к грациозной ножке которого люди готовы сиюминутно бросить весь бренный мир, и даже больше – мир с большой желтеющей на фоне сине-серого ночного неба Луной, с каждой желтеющей в округе звездой, особенно с горящей справа от чернеющего кипариса планетой Венерой, со спящей у подножия гор деревней – со всем тем, что изображено на самом известном ночном полотне Винсента Ван Гога, со всем тем, куда хочется после заветного дня придти, прилечь на траву и, подняв грибную награду над собой словно чемпионский кубок, любоваться ею на фоне мерцающего неба до самого рассвета, но чего, увы, не может случиться, потому что едва-едва засверкавшие при роковой встрече ножи становятся с каждым мгновением ближе и ближе друг к другу, судорожнее мечутся в разные стороны, наконец издают металлические звуки, слышится скрежет стали о сталь, снующие лезвия притрагиваются к одежде, достигают соперничающих рук, оставляют мелкие царапины с первыми глубокими порезами – и тут грибная война останавливается, вмиг пробуждающийся от творящегося ужаса разум сметает взаимную ненависть, большая волна в Канагаве поглощает не только нарисованную под ней художником сокровенную для каждого японца Фудзияму, самую высокую в Стране восходящего солнца гору, олицетворяющую тот самый верх человеческих стремлений, тот пик почти несбыточных надежд, тот священный японский чудогриб, но и всю долгожданную ночь Ван Гога, с Луной, Венерой, чернеющим кипарисом и пригорной деревней, то есть самое сакральное, самое заповедное для любого ищущего чудогриб грибника место – его грибной рай, который, к грибной печали печалей, обрушившаяся стихия превращает в безликое, монотонное, чаще – просто белое или бежевое, помещение суда, где путь обоих соперников продолжается уже тяжебной околицей, а точнее продолжаются пути всех грибных конкурентов России, этого необъятного грибного полигона, грибного государства-ристалища, чьи суды каждое лето завалены делами о грибных рыцарских турнирах с отсутствующими главными доказательствами – трофеями, попадающими в подавляющем большинстве случаев на колючие спины ежей, кои прилагают немало сил, чтобы с короткого ежиного разбега завалить заветную находку и взгромоздить на себя, оставив на поле непонятной им людской рыцарской брани одну лишь грибницу, что вскорости неминуемо по-новой закрутит исполинский грибной круговорот и не даст поставить завершающие знаки препинания в грибном рассказе о них, придуманных в Александрийской библиотеке более двух тысяч лет назад Аристофаном Византийским в процессе книгоиздания, ставшего подлинной грибницей для постоянного появления колоссальных пунктуационных грибов, великим пунктуационным круговоротом, продолжающимся и по сей день и час, когда вправе вырасти любое новое правило препинания, без которого никакими другими способами невозможно полностью выразить желаемое автором, пусть даже его выражает не Аристофан Византийский, а никому не известный Александр Московский, намеренно изменяющий не сам текст, а форму текста согласно заложенней в него сути, преобразующий его структуру технически с помощью того самого, давно выработанного правила, по которому последнее предложение любого текста, будь то роман, короткое стихотворение или меткая цитата, может вовсе не закончиться знаком препинания, чем нисколько не умалит факт завершения произведения, но явно обозначит открытый финал, как открытый финал в книгах или кинофильмах, только – финал, открытый таким образом, что любой занявший бы пустое место знак непременно бы обрезал на полуслове заложенный в текст смысл, ту самую литературную идею, всегда обязанную быть заветным писательским грибом – в данном случае выросшим из александрийской грибницы и продлившим пунктуационную круговерть на очередной виток, который сделал отсутствие знака препинания естественным окончанием рассказа

на главную