|
— Нинка, ты! — обрадовался Иван, завидев жену. — Рыженка моя, позови Пушка, пусть шмыгнёт тут, да и всё на этом, домой пойдём. — Вот ещё! — возмутилась Нина. — Думал, тебе всё с рук сходить будет! Ан нет! Урок хорош будет! Посиди-посиди, подумай, обо всём подумай. На вот тебе, шоб легче думалось. Жена осторожно бросила в центр Бермуд телогрейку, а затем – пять яблок, одно за другим. И ушла. Люся немедля обвела пленника надменным взглядом и направилась вести сплетни к Светке с Машкой, сидящим в конце улицы на Машкиной лавке, откуда треугольник, пусть не как на ладони, а всё же постоянно пребывал на виду. *** Солнце закатилось за лес с положенной ему скоростью, хотя Иван с этим ни в коем случае не согласился бы: перед его глазами в преддверии ночи светило пронеслось будто сорвавшееся вниз колодезное ведро, перед глазами и так уставшей за день жены – точно идущая с клюкой бабка Тамара. “Сколько ещё длится уроку? – решалось ею. – Нет, ночь нельзя там сидеть, но и при свете грех дурака этого отпустить, ничему ж не научиться. Дождаться что ли полуночи, а там и забрать…” “И сколько я тут просижу? – вглядывался во взявшую своё темень муж. – До утра? Надо – и до утра просижу. Так же, переступлю – и повалятся несчастья. Все разом повалятся. Черти живым сожрут! Да и что подумают обо мне? Шо – балабол! Нет, буду сидеть, и тепло на дворе. А утром посмотрю, что как. Утро, оно мудренее вечёра”. На том, догрызши третье яблоко, и порешил Иван, расправил лежащую на земле телелогрейку и свернулся на ней калачиком – благо все уж разбрелись по своим домам. Не в силах смиренно сидеть в ожидании полуночи, Нина в течение двух или трёх часов занимала себя мелкими домашними хлопотами. Едва же обе стрелки на циферблате слились в вертикальном положении, вконец утомившаяся женщина накинула на плечи самый большой платок и потащилась к мужу. — Эй, спишь? — заговорила она, оказавшись у той стороны треугольника, кою прорисовала лапами чёрная кошка Глашка. Слегка освещаемый яркой Луной муж пробурчал что-то невразумительное. — Спишь, говорю?? — повысила голос Нина. — Давай, давай поднимайся! — Куда поднимайся? — раскрыл глаза Иван. Жену он, не привыкнув с ходу к черноте, разобрать не мог, но голос её безусловно узнал. — Нинок, я ж не могу никуды пойти! Сама ж знаешь. Полно, полно надо мною ерзить – хватит. — Ну и дурак ты… Тюкнув ещё парой щетинистых фраз по темечку мужа, Нина демонстративно трижды сплюнула через левое плечо и зашла в Бермудский треугольник. — Пойдём, чудо ты моё суеверное, — притронувшись к родному телу, вмиг растаяла она. — Херня все эти твои приметы. Поплевал – и всего делов. “Спасён, спасён! — заликовал в душе муж. — Но какова Нинка! Моя, моя жена! Ни у кого такой нет!” Восторжествовав, Иван тотчас вскочил и крепко обнял Нину. “Поплевал, поплевал… – задумался он первый, второй, третий, даже четвёртый раз на обратной дороге о Нинкином отношении к неприступным для него границам. – Да, твоей силе все несчастья нипочём. Мне бы такую… Но какова моя золотая рыжая! Спасён! Спасён!” С той поры во многом переменился Иван. Забросил свой телевизор – нет, не совсем, но основательно, – занимался уроками с Колькой и Ленкой во всякий день, когда нужно, стал подолгу с женой сидеть на лавке перед домом, прогуливался с нею к дальним прудам, к лесу, пусть это и занимало весь вечер до заката, детей из вида не выпускал ни там, ни здесь, если Нина поручала. С односельчанами, и с теми слал ласковее, здоровался всегда первым. К бабке Авдотье вообще зачастил – то воду принесёт, то даже забор справил. В общем, радовал и жену, и детей, и старуху с веником, и Люсю, и всякого его знавшего или знавшую. Только чёрных кошек и всех им подобных по-прежнему обходил стороной – причём с того памятного дня сразу, не мешкая, не цепляясь словами за виденное, не шутя и не усмехаясь. Ведь приметы, они такие. Глаз да глаз за ними. А то, того и гляди, поймают тебя в ловушку. -3- |
|||||||