|
В вагоне, где все сидячие места оказались занятыми, Егор встал у противоположных к входу дверей и опустил питомца на пол. “Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Электрозаводская”, – послышалось из вагонных динамиков. Если бы пёс понимал русский язык и находился бы на серой, Серпуховско-Тимирязевской, ветке, в поезде, чьё оформление посвящено советским мультфильмам, то он неизбежно бы завилял хвостом вслед тематической добавке к стандартному объявлению: “Будьте осторожны, не прищемите лапы и хвост!” Тобик пошатнулся в такт качнувшемуся составу, но, шустро приноровившись, выпрямился. Немедля его пытливые глаза забегали из стороны в сторону. В огромной загрохотавшей повозке с сомкнутыми дверями мир представлялся совсем не таким, каким скотч видел его раньше. Возле дома, на чужих дачах, в других городах, он сам и все окружавшие его собаки, включая тех, у кого хозяев нет и никогда не было, выглядели слабыми, ничего не значившими членами живого общества. Все помыкали ими, гоняли, могли замахнуться или вовсе ударить. Егора, своего хозяина, Тоби считал настолько сильным, настолько разумным, что никто не мог даже и близко сравниться с ним. Значимость Веры с Лёшкой была поменьше, но всё равно очень-очень большой. Впрочем, это относилось ко всем людям как таковым. Они, без сомнений, являлись главными, они всем и всеми управляли. Ровно до этого утра. А точнее – до попадания скотча в вагон, где всё перевернулось с лап на голову! Ввиду того, что люди казались терьеру совершенно не интересными, обычными, перво-наперво его взгляд притянула распластавшаяся у дверей внушительного размера овчарка, позади которой, прислонившись спинами к дверям с надписями “Не прислоняться”, стояли полицейские: мужчина и женщина, одетые в одинаковую тёмно-синюю форму. Положивший голову на передние лапы служивый пёс устало взирал на Тобика чёрными как ночь глазами. Ночь, окрест которой не было ни одного постороннего человека, хотя рот исполинской овчарки окутывал кожаный намордник. “Вот кто здесь главный! – подумалось скотчу. – Двое охраняют его покой сзади, прочие, словно кошки, шарятся по углам!” “Все, кроме той. Ей и шариться-то некуда…” – терьер пристально посмотрел на клетку с большим персидским котом, что прикрывала оголённые колени сидевшей слева девушки. “Болен, пойди, усатый мяуколо… И едет тут не впервой, коль не пытается вырваться”, – сделал вывод Тоби, сам дважды оказывавшийся за похожей решёткой – и оба раза для того, чтобы его сильно укололи. Правда, с другой стороны, пёс счёл происходившее очень правильным: “Все кошки должны сидеть в таких клетках, все”. Ведь котяра мог и не болеть. А если так, это означало, что окружавший мир на глазах становился всё лучше и лучше – и никто не мог этому помешать. С вероятного пациента ветеринара Тобиков взор перекочевал на устроившегося напротив клетки щуплого черноусого мужчину в очках, будто подпиравших лобные залысины. Его тонкие, походившие на женские руки крепко сжимали древко с квадратным плакатом. На нижней половине белого полотна располагался скорченный старый человек, чью морщинистую шею опоясывал широкий ошейник с железным кольцом, от которого вверх, к лапе жирного слюнявого чёрного бульдога – втрое превосходящего по размеру старика – тянулась толстенная ржавая цепь. Вторая лапа грозного пса, прихорошенного золотой цепочкой с приделанным бело-сине-красным значком депутата Государственной Думы, заботливо лежала на старческом плече. Нарисованное скотч воспринял уже как должное: собаки обязаны управлять людьми. Однако, если бы терьер являлся обыкновенным россиянином, то смысл карикатуры был бы совершенно иным: она изображала восседавшего перед пустой миской измождённого пенсионера – в просивших есть ботинках, коротких засаленных тёмных брюках, дырявом плаще и обглоданной молью серой шляпе. В левом и правом верхних углах полотна красным пестрели числа 63 и 65 – сроки выхода на пенсию мужчин и женщин, согласно принятому Думой в первом же чтении новому закону. -2- |
|||||||