|
Ух, мечты, мечты! Что же вы делаете, когда сбываетесь? Что после вас??? Трава не расти, сухой лес не гори, на Бога не крестись, на бабу не влазь, а только капай, капай хмелью на язык… Депрессия подкралась незаметно, выпрыгнула из-за угла и ударила Федора своим обухом, да так, что отдышаться было трудно... Горечь полилась из бутылок ручьем и в скором времени неминуемо превратилась бы в реку, но на извилистом русле ее встала плотина. Не будь русской женщины, ох, не будь русской женщины – мир бы рухнул. Катерина взялась за мужа с верованием истинного старовера, с уверенностью сборной Бразилии по футболу и верой Коко Шанель в себя. Давно в России избы перестали быть горящими, превратившись в избы заливающие, забрасывающие за воротник, и теперь далеко не всякой добродетельнице под силу внутрь войти, однако у Кати получилось. Вытащила она Федора оттуда, где редкий окно увидит, а еще более редкий хоть изредка попытается в него заглянуть. Хандра отступила, а вслед за ней – хмель. Настала эра внимания ей – спасительнице, ей – самой дорогой, и дальнейший путь к душе архитектора начали прокладывать ноги. Две мужские и две женские стопы стали часто бывать на построенном мосту, оставляя то дождливые, то сухие невидимые, то грязные следы на сером асфальте, нависшим над водой. Бурлящие внизу потоки, не спрашивая, уносили пару в день так и не купленного хлеба, заставляя улыбаться даже в самую ненастную погоду. Постепенно Федор начал отдаляться от строительных дел и через несколько медленных лет покинул их окончательно. Притормозившее время потекло однообразно, без крутых поворотов и всплесков в судьбе. Его течение походило на вялые лесные ручьи, вода которых никогда не превратится даже в самые невысокие пенящиеся волны. Федор тогда почувствовал всю бренность материального – его душа ни с того ни с всего вспорхнула и увидела огромную полость внутри себя. О, насколько странно это ощущение! О, как оно принуждает бояться, как заставляет задуматься! Да так, что бывший архитектор стал отказывать себе в нахождении за развеселыми столиками среди ненастоящих лиц, среди впустую тратящих свое время дешевых улыбок, чавкающих зубами свои жизни, стал отказывать даже редкому алкоголю, переваривающему твою беспамятную ночь и следующее утро, отказывать новому шкафу, наверное, в сто раз лучше хранящему вещи, нежели старый. Это был внутренний протест, который Катя не понимала и прямо называла скряжничеством. Вот только бороться с этим было бесполезно. Федор копил деньги. Он продолжал копить просто так, подспудно надеясь на будущее важное предназначение сбереженных средств, пока в один из типичных майских вечеров он не развернул газету, сидя за кухонным столом. Почти остывший чай казался совершенно нетронутым, и лишь легкие дуновения-волны, гонимые радиоприемником по коричневой жидкости, сопротивляющейся им своим поверхностным натяжением, вызывали ощущение присутствия в помещении мужчины с уже пробивающимися седыми волосами. Динамики все выплескивали и выплескивали поток хриплого голоса Владимира Высоцкого, исполняющего песню про горы. “Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал…” – вновь повторился Владимир Семенович, и Федор все понял. То, чего он неосознанно ждал, для чего откладывал деньги, проникло в него. Слова, напеваемые везде и всюду уже несколько десятков лет, стали мыслями бывшего архитектора… Непал встретил Федора чрезвычайно радушно. Зимнее солнце своими ладонями ласково гладило склоны Эвереста, будто у него сегодня день рожденья, и заставляло заснеженный восьмитысячник выглядеть торжественно. Федор сомневался в том, есть ли у гор день рожденья, но небесное светило твердо стояло на своем. -4- |