|
Я остаюсь один. По расположенной рядом лестнице то и дело вниз и вверх снуют женщины в платках, а ведь сейчас почти полночь: жизнь тут затихает самой глубокой ночью, как в городе. Полуночницы – почему-то другого слова мне в голову не приходит – мелькают с завидным постоянством. Я смотрю в окно. Там, сразу за тоннелем с кельями, в обе стороны тянется белая стена окутанной ночью Лавры. Знаете, с чем обитель у меня ассоциируется в этот момент? С Флоренцией! Я не был там никогда, но видел фотографии моста “Понте-Веккьо” с построенными на нём трёхэтажными домами. Тут немалая часть внешней стены Лавры представляет из себя в точности такие же жилые дома! Только здесь – пять этажей маленьких окошек, плотно прижимающихся друг к другу. Где-то пятиэтажка – это “хрущёвка”, а где-то – толстенная древняя стена с пятью стройными рядами окон. Почувствуйте разницу. Несколько томительное ожидание моего “гида” – ведь я остался один где-то в самом нутре обители – сменяется удивлением: Е. приносит две чашки горячего чая и немного еды. Апельсин и пирожок – для себя, толстый блин с сёмгой – для меня. — Откуда? — интересуюсь. — И почему только один блин? — У меня пост. А блины у нас можно брать в трапезной. Они для болящих и немощных, блинов там много, — смеётся Е. Я смеюсь в ответ и крепко кусаю блин с сёмгой. Что может быть прекраснее в эту ночь? Вкуснейшая еда, сладкий горячий чай, красивая добрая душевная знакомая рядом, вид из открытого окна на зимнюю Лавру, на её белые флорентийские стены, на мириады куполов, среди которых яркий свет прожектора выделяет четыре голубых маковки и одну золотую между ними; чуть ближе высится колокольня, на которой чёрные часы с золотыми стрелками отбивают полночь. — Знаешь, как мы узнали, что наступил Новый год? — спрашивает меня Е. — Нет… — У нас первого января был вечерний молебен, до часа ночи примерно. Мы стояли, молились. И тут в городе начали взрываться петарды и фейерверки. Так мы и поняли, что пришёл Новый год. В действительности, для меня очень необычная история, ведь в церковной среде Новый год один – это Рождество. Первое же января – это обыкновенный день, такой же, как девятнадцатое апреля или шестое сентября. Продолжив ночное путешествие, мы попадаем в учебную церковь: с высоты внутреннего балкона, являющегося частью корпусного коридора, открываются те же полутьма и полное уединение; две женщины тихонько начитывают молитвы. Вокруг алтаря расставлено множество аналоев – высоких подставок для чтения книг. Они ютятся кучками по три-четыре штуки. Тотчас вспоминается, пожалуй, самый легендарный аналой – тот, за которым отпевал панночку Хома Брут. Хорошо, что здесь гроб не летает и вурдалаки с Вием из стен не вылезают. На нижней площадке нырнувшей к свету лестницы Е. указывает рукой на левую от нас дверь. Говорит, что за ней находятся мужские туалеты, и смеётся. Я недоумеваю. — Не всё так просто, — начинает она, улыбаясь. — Есть одно правило. В связи с тем, что монастырь мужской, душевая комната у нас единственная. Чтобы зайти в неё, нужно пройти через весь мужской туалет, к крайней двери – это вход. Поэтому не пугайся, если что, и плотно закрывай дверь кабинки, ведь сегодня у нас женский банный день. Посетительницы с полотенцами проходят помыться прямо мимо мужчин. Мужской день будет завтра. Всё потому, что в наше время в корпусе обучаются, проживают и мужчины, и женщины. Так что моются поочерёдно, через день. Я захожу в туалет, во втором часу ночи, плотно закрываю дверцу кабинки. За ведущей в душевую дверью слышится громкий шум воды. Выхожу, мою руки, сушу их – с полотенцем мимо меня никто не прошёлся. -6- |