|
— Да я и не буду её латать. Я – начальство. Пусть куры этим занимаются. Или петух пусть. Он же важный такой. Еще разберусь с ним. — Во-во… Курицы, петух… Ладно, пойдем спать. Завтра сегодня мудренее. Может, красота уже завтра спасёт нас. Я хочу видеть спасение вживую, и, если что, помогать красоте. — Да, ты каждый вечер ждёшь её. Я жду. А её всё нет и нет… Ладно, пойдем. Девять граммов в сердце, постой - не зови. Не ве-зёт мне в кар-ты, по-ве-зёт в люб-ви… Белый отродясь считал себя гусём религиозным. Он всегда жил праведно и чтил все церковные обряды, следил за праздниками, держал посты. Один раз он даже схватил в курятнике цыплёнка, притащил его к тазику с водой, предназначенной для питья поросят, и самовольно покрестил, за что получил от петуха по полной, лишившись части своего оперения. Однако с тех пор цыплёнок стал весьма способным учеником Белого и его верным последователем. Вместе они изо дня в день приходили на службу в старую деревянную церковь, стоящую на берегу пруда, затаивались возле левого окна, прямо под иконой Николая Чудотворца, и терпеливо слушали попа. За два часа лапы так уставали, что учитель и ученик, оказываясь дома, на хуторе, валились на солому и сладостно засыпали. Но несмотря на то что Белый и Серый были совершенно разными по духу гусями, их всё же объединяла одна большая мечта. Они говорили о ней часами во время дневного безделья и праздного шатания по деревни. “Высокое” нужно поднимать с колен”, - в такт твердили они друг другу. Им трудно было понять, почему когда-то процветающее село, в котором что ни пара-тройка месяцев, то рождался ребёнок; что ни жатва, то собирался добрый урожай; что ни поход в клуб, то гулянка и веселье; что ни собрание, то внеочередной съезд КПСС; что ни служба, то вселенский константинопольский собор; почему всё это пропало куда-то и ещё ни разу оттуда не возвращалось. Давно уж вокруг не осталось молодёжи, тракторов, комбайнов… Поля заросли, дороги донельзя разухабились, избы покосились… И больше всего друзей возмущало то, что оба деревенских пруда, в которых водится немало рыбы, частенько спасающей столы селян от наскатертной скудности, периодически сливались. Рыба, плескающаяся на обмелённом дне, кем-то забиралась, и заслонка вновь закрывалась… А недавно Серый узнал на собрании, что пруды эти, вообще, продали в частные руки. Возмущённый гусь как мог гоготал, оспаривая вместе с селянами принятое задним числом решение, но председатель просто отпихнул его ногой от стола-трибуны, пообещав наполнить запечёнными яблоками. — Белый, ну, мы должны что-то ещё предпринять, чтобы спасти родное “Высокое”! — негодовал Серый. — Мы обязаны спасти деревню, потому что она – наш дом, наша Родина! Она даже является Родиной твоего подшефного цыплёнка, нашего полоумного петуха, Родиной бабуси, Родиной рыб в пруду, в конце концов! — Ну, что ты мне душу травишь, Серый… — негодовал Белый. — Мы уже всё перепробовали. Я молюсь, как могу. Ты ходишь на собрания, голосуешь. Больше нам помощи ждать не от кого. Твое государство бросило нас на произвол судьбы, мой Бог совсем не помогает. На кого нам ещё надеяться? На людей? Что на них надеяться, если и их бросили? Если в деревне всего один трактор, да и тот еле кряхтит? Если нет лошадей, то как боронить? Если есть корова, но молоко скупают спекулянты по пять рублей за литр? Если работы у селян нет, а стар, среден и оставшийся редкий млад живут на пенсии стара? Что нам остается делать, нам – двум простым гусям? -2- |